Глава из книги петербургского писателя и журналиста Алексея Самойлова «Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте»: Гуманитарная Академия; Санкт‑Петербург; 2014.

Хитроумный идальго

Чертова дюжина

Его трепетная, как скрипка Страдивари, стремительная, как выпущенная из лука стрела, жесткая, прочная, легкая, из красного дерева сработанная лодка «Ласточка», вопреки расхожей мудрости, одна сделала весну, открыв летом 1952‑го в Хельсинки счет олимпийскому золоту Ленинграда. (Первым олимпийским чемпионом Петербурга и России стал в 1908‑м в Лондоне фигурист Николай Панин‑Коломенкин.)

Юрия Тюкалова гребцы звали «хитроумный идальго». Оказывается, Тюкалов, о чем я узнал из книги известного спортсмена и ученого, врача‑психолога Леонида Гиссена, «никому не позволял себя провести ни на берегу, ни на воде, он точно прогнозировал, знал, что, как и когда будет, но своих планов не выдавал – отшучивался, посмеиваясь про себя». По Гиссену, гребцы‑одиночники – это интроверты, расчетливые, лукавые, с ярко выраженным стремлением к независимости, но при всей погруженности в себя внешне общительные.

Тюкалов, хоть и начинал в учебной «четверке», потом пересел в восьмерку, освоил одиночку, вторую свою олимпийскую золотую медаль получил в парной двойке, стал чемпионом Европы в четверке с рулевым, но как был закоренелым одиночником, так и остался. И работает он один. Профессия художника по металлу требует сосредоточенности и одиночества.

4 июля 1995 года с утра пораньше я позвонил ему в мастерскую – поздравить…

– С Днем независимости Соединенных Штатов Америки? – уточнил веселый идальго. – В этот день тридцать три года назад мы с Сашей Беркутовым выиграли регату в Филадельфии… Ах, с шестидесятипятилетием? Надо же, кто‑то еще помнит…

– Хотелось бы повидаться…

– За чем же дело? Мастерская моя на прежнем месте, торчу я тут с утра до вечера, так что подгребайте, только предварительно позвоните. Еще десять дней я в городе, а потом сматываюсь в деревню. Договорились?..

Договорились. Я зашился с делами и позвонил рано утром 13‑го, под обрез, но в пределах оговоренного срока. Тюкалов был вне себя от ярости.

– Я должен извиниться, но сегодня у нас с вами ничего не получится.

– Что‑то случилось?

– Все прахом пошло, проклятая жизнь. Жену сократили, у них на фабрике пластмасс массовое увольнение. Пороги в машине провалились, завтра надо в деревню ехать. Пришел в мастерскую – новая напасть: воду отключили, а у меня гальваника; если я опустил работу в кислоту, надо потом ванну промыть. Рабочий день, стало быть, псу под хвост; что прикажете делать – курить? Так я уже пять лет как бросил. Хоть вешайся, честное слово!.. Очень я злой сейчас, в таком состоянии лучше с прессой не встречаться, сгоряча могу дров наломать… Те, кто сейчас руками работает, в бедности страшной. Сделал я две медали для Большой московской регаты – заплатили только за одну. В прошлом году изготовил двадцать четыре медали для гандикапа олимпийских чемпионов в Петербурге, но его не стали проводить и, соответственно, «забыли» заказ оплатить. Бюст Петра сделал для города, его в кают‑компанию строящегося атомного крейсера «Петр Великий» определили; туда же, на корабль, пошел бюст сподвижника Петра – Федора Апраксина. Минобороны, представьте себе, перевело мне деньги незадолго до Нового года, но я их так и не получил: отозвали уже зачисленные на счет. Чечня, объяснили, все съела. Гребут все под себя. Себя‑то не забывают, а на народ им начхать. Начальник телефонного узла, когда телефон в мастерской за неуплату пытались отключить, сказал мне философски: «Что сейчас ваши олимпийские медали стоят? Теперь все решают деньги…» Нет, право слово, лучше со мной сегодня дела не иметь, не то настроение, не то… Может, по возвращении из деревни – половлю рыбку, успокоюсь, на воду глядя, – и поговорим?

– Но вернетесь вы в августе, а медаль золотую, с которой все началось в новейшей отечественной олимпийской истории, президент Финляндии Паасикиви повесил вам на грудь в июле, 23‑го, так что, понимаете, хотелось бы к этой самой дате поговорить и написать…

– Да что говорить, что писать, столько уже и говорено, и написано, хотя многое и не сказано…

За это я и ухватился: вот именно – не сказано. Что‑то утаивалось, скрывалось, бал правила госпожа идеология, дама неприятная во всех отношениях, диктовавшая и слова, и интонацию, провозгласившая: «Спорт вне политики», а сама шагу не делавшая без оглядки на политику, на противостояние двух социальных систем, двух лагерей. А написано хоть и много, но по существу одно и то же – коллективная, в несколько десятков перьев, повесть о настоящем человеке – блокадном мальчике, в тринадцать лет получившем медаль «За оборону Ленинграда», в двадцать два – золотую олимпийскую, повесть о том, что мили делают чемпионов, как блокадник‑олимпиец вкупе с Аникушиным и Сперанским увековечил свое имя работой над Монументом героическим защитникам Ленинграда на площади Победы.

В общем, согласился Тюкалов на встречу 13 июля. Тринадцатого, представляете? Я ругательски ругал себя, добираясь на перекладных (автобус – метро – трамвай) с самого севера города, из Шувалова, на самый юг, на проспект Гагарина, где в нескольких десятках метров от проезжей части в тени больших раскидистых берез притаился трехэтажный дом, где помещаются какие‑то пошивочные мастерские и мастерская художника по металлу Юрия Тюкалова. Ругал за то, что не посмотрел на отрывной календарь: спортсмены суеверны. Пожалуй, единственное знакомое мне исключение – тринадцатый в истории шахмат чемпион мира Гарри Каспаров, родившийся 13 апреля. Оказалось, не единственное.

– Тринадцатое – мое число. Я тринадцать раз становился чемпионом Советского Союза. 13 июля я встретил свою жену Соню (это моя вторая жена) и счастлив с ней десять лет. Про меня в отрывных календарях Госкомиздата писали как раз 13‑го. Не верите? Ей‑богу! Хотите покажу?.. Вот, смотрите: 13 мая 1980 года, видите рисунок велосипедистов на дистанции? Лучшая иллюстрация к статье о гребце – велосипедисты, вы не находите?.. Что еще? Жребий на квартиру в кооперативном доме тянул 13‑го, знал, подфартит, так и вышло. Между прочим, первая отдельная квартира в нашей жизни. До пятидесяти восьми лет по коммуналкам мотался… И, наконец, когда будете уходить, посмотрите внимательно на номер моей «Волги»: в сумме все цифры дают чертову дюжину.

Суеверий обычно лишены или те, кто не боится ни Бога, ни черта, порассуждал я вслух, или те, кто верит в Бога.

Рукодельный человек

Тюкалов согласился с этим и заметил, что вспыхнувшее у нас поветрие крестить детей, самим креститься, выставляться, как высшее руководство страны перед телекамерами со свечками в руках в пасхальную или рождественскую службы, – это дань моде, не более того…

– Меня по‑настоящему крестили, бабушка моя по отцу, в церкви, в Знаменской, где сейчас станция метро «Площадь Восстания». За год до этого папа с мамой венчались в той же церкви. Впоследствии, до 1938 года, пока была жива бабушка, мы ходили с ней в Греческую церковь – там ныне концертный зал «Октябрьский». Мне казалось, это самое высокое место в городе, оно никогда не затапливалось при наводнениях. Церковь казалась еще выше: она стояла на мощенной булыжником площади, окруженная красивой оградой и единственным в городе сосновым садом. Иногда бабушка оставляла меня покопаться в песке, а сама шла в храм, но чаще всего брала меня с собой. Мне, малолетке, нравились просвирки, причастие, после причастия батюшка прикладывал к моим губам фиолетовую ленту. Это все я помню зримо, во всех деталях.

А вот историю своей семьи узнал сравнительно недавно, от давней бабушкиной знакомой, тетки Веры. Раньше эту историю от меня скрывали, считали такое знание небезопасным. Бабушка и дедушка мои были мещанского звания, но, по революционным понятиям, богатеи. У них были собственный трехэтажный дом на 9‑й Рождественской, позже 9‑й Советской, пекарня, кондитерский магазин. В Островках, что выше по течению Невы, у Ивановских порогов, им принадлежал загородный дом, дача. После семнадцатого года все это экспроприировали. У бабушки было семь сыновей, один из них – мой отец Сергей Петрович, другой – Василий Петрович, подполковник царской армии, тренер знаменитой конькобежки Лиды Селиховой, создатель питерского балета на льду. Отец – кавалерист, преподавал красным конникам верховую езду, служил в конной милиции, выступал в соревнованиях на гнедом жеребце по кличке Воздух, играл центрхава в футбольной команде вместе с одним из братьев Дементьевых – Иваном. Талантливый был человек, хотя и не получил хорошего образования. Увлекался живописью, работал на прядильно‑ниточном комбинате имени Кирова, простой рабочий, разнорабочий, а имел, представьте себе, семьдесят пять изобретений. Когда стал мастером, у него проходил практику Алексей Николаевич Косыгин.

Не забыл Косыгин уроков моего отца и, когда вышел в большие начальники, захотел отплатить ему добром и на заводском собрании предложил выдвинуть Сергея Петровича Тюкалова на ответственную советскую работу. Отец встал, поблагодарил, но отказался: «Я все больше руками, я работать привык…» Косыгин все понял, засмеялся: «Значит, мы, по‑твоему, если у станков не стоим, так и не работаем?.. Ну ладно, Петрович, работай и дальше руками».

Я от природы рукодельный человек, в отца пошел. Скажу без ложной скромности, что неплохо работаю по металлу, да и какой‑то вкус имеется. И дерево чувствую. Видите вот этот дубовый красавец‑стол? Его из Кировского райисполкома собирались выбрасывать. Я попросил отдать мне стол‑развалюху. Бери, говорят, для хорошего человека дубья не жалко. Пришлось повозиться, отреставрировал, сукном покрыл, сукно мне грузины подарили, двое чудесных ребят, я их подвозил, они ко мне в мастерскую напросились, увидели работы, поахали, увидели стол, поохали. Почему, говорят, голый стоит, без сукна, узнали почему, отвалили восемьдесят тысяч, теперь жду, когда новый хозяин стол заберет. Почему грузины? Одна женщина из Ростова имеет отношение к местному гребному клубу. Когда приезжала в Питер, заглянула ко мне, влюбилась в стол, чуть ли не чеховский монолог произнесла, только многоуважаемым не шкаф называла, а стол. Уплатила деньги и уехала к себе на Дон. Жду теперь, когда вывезут. А что? Ждать, пока наша гребная федерация да Минобороны заплатят, так по миру пойдешь, пенсия, сами знаете какая. Так что случается и пассажиров подбрасывать: «Волга» – зверь прожорливый, бензина жрет изрядно, да и на «резину» надо, и на ремонт, пороги вот про клятые полетели, завтра придется на автобарахолку ехать, домкрат покупать, знаете, какие это теперь тысячи?..

На Неве, у Ивановских порогов

Ну, я, кажется, отвлекся. Вы ведь спрашивали, где и когда я грести научился?.. На Неве, у Ивановских порогов. Там было три деревни – Островки, Оранжерейка и Маслово, в последней Тюкаловы снимали у ингерманландцев дачу – это уже после того, как бабушку «раскулачили». Мы, кстати, и по сей день туда летом выбираемся, там друг мой сердечный Симон, Симон Симонович, держит для нас с Соней домик, никому не сдает. Так вот, когда отец после рабочей недели добирался до левого берега Невы, его надо было перевезти к нам, на правый. У местного бакенщика брали лодку и перевозили. Сначала взрослые на веслах сидели, а когда я подрос, стал большим семилетним мужиком, то сам стал батю возить. Так и научился грести. Но первым моим спортивным увлечением была не гребля, а футбол, я даже за сборную гороно сразу после войны играл, левым защитником. Удар у меня сильный был, но футболиста хорошего из меня все равно не получилось бы – ловкости не хватало, так что не зря я подстраховался, записавшись сразу в две секции городского Дворца пионеров – футбольную и академической гребли. Посадила меня в лодку Августина Николаевна Федорович: она совмещала работу во дворце и в гребном клубе «Красное знамя», где я тренировался у супругов Савримовичей – сначала у Веры Александровны, затем у Михаила Осиповича.

Юрий Тюкалов и Борис Силович Бречко в гребном клубе "Спартак" (Ленинград), 1956 г.

Жили мы в коммуналке, это все, что осталось семье от большого собственного дома. Мама, Клавдия Федоровна, у меня из Любани, всю жизнь проработала ткачихой, отец ее был царский офицер. Мама умерла три года назад, отец – в 72‑м. А когда он воевал на Волховском фронте (всего четыре войны прошел), я тайком от матери молился перед оставшейся от бабушки иконой с лампадкой, чтобы отец пришел с фронта живым и невредимым. У меня была придумана своя молитва: «Боже милостивый, сделай так, чтобы мы с мамой остались живы, а папа чтобы обязательно к нам с войны вернулся». Молиться молился, но и зажигалки тушил, двадцать шесть штук потушил, четыре из них фосфорные.

Из‑за этой иконы я и поплатился в 54‑м.

Русский медведь

Хотите знать подробнее про 52‑й?.. А что еще добавить к тому, как блокадный мальчик Юра Тюкалов в алой майке с гербом Страны Советов, мало кому известный простой советский парень посрамил всех именитых – поляка Коцерку, англичанина Фокса, американца Келли, а на финише достал и обошел легендарного австралийца Вуда, чемпиона предыдущей лондонской Олимпиады?.. Так ведь вы про это дело писали? Ну, не вы лично, так ваши коллеги. Я никого не упрекаю, время было такое: мир социализма противостоял по всему фронту миру капитализма, железный занавес разделял эти два мира, хельсинкская Олимпиада была первая, в которой Сталин решил участвовать, он же признал наш дебют, в общем и целом, неудачным – как это мы могли уступить американцам по количеству золотых медалей?! Американцы всегда вели счет общекомандной борьбы по «золоту», а мы – по набранным очкам, включая очки не только призеров, но и первых шести, по этой системе мы не проиграли, и наша пропаганда подала олимпийский дебют СССР как крупнейший успех, но Сталин в узком кругу рассудил иначе…

Про то, какой я волевой, какой выносливый, как я постоянно эту самую выносливость тренировал, гоняясь по Неве наперегонки с пароходами «Назия» и «Шальдих» (они возили отдыхающих от Летнего сада до ЦПКиО, это примерно пять километров), они мне фору метров 600 давали, разика четыре туда‑обратно отмолотишь, чувствуешь, пробуждается в тебе внутреннее свинство, как я называл предательское желание бросить все к чертям собачьим, забыться, отдохнуть – про все это писали у нас.

На тренировке, Ленинград, 1956 г.

В Финляндии меня называли «русским медведем», чуть было не утопившим их президента (Паасикиви поскользнулся на плоту, когда вручал мне золотую медаль). В «медведе» было всего 69 килограммов веса при росте 181 сантиметр – тот еще медведь! Такой дурацкий стереотип: раз русский, значит, медведь, как же, русские только силой и берут. А между тем и полицейский из Австралии Вуд, и сын американского миллионера и знаменитого гребца Джона Келли, тоже Джон, были физически мощнее меня – от природы, наверное, и харч у них не тот был, что у нас. Мы ведь три месяца к Олимпиаде в основном на рисовой каше готовились. Спасибо папе, он мне деньжат на сборы маленько присылал. Я покупал лимоны, смешивал их с сахарным песком и на этом «горючем» наматывал те самые мили, которые, как утверждал английский тренер Стив Ферберн, и делают чемпионов. Мили, конечно, слов нет, но ведь и соперники мои мили наматывали не меньше меня, да и сильнее физически были, так что «русскому медведю» ничего не оставалось, как брать их тонкостью, хитростью, техникой. В заливе Мейлахти, где мы гонялись на Олимпийских играх, дул сильный встречный ветер, сильная волна с барашками, а на финише – зеркальная вода. У меня техника была хорошая, я очень экономично работал и сохранил благодаря этому больше сил на финише, чем Вуд.

Юрий Тюкалов и Мервин Вуд

Что еще добавить из несказанного – ненаписанного? Уж не знаю почему, но к месту старта на хельсинкской Олимпиаде меня привезли в пикапе BMW в сопровождении целой свиты. Накануне нам выдали шерстяные велосипедные трусы и шерстяные майки, и заместитель руководителя делегации – это всегда были штатные кагэбэшники – строго‑настрого предупредил меня, чтобы я все это на себя надел, иначе ждут меня серьезные неприятности. То ли он знал по долгу службы о моем талисмане – старых сатиновых трусах, в которых я все гонки выигрывал, то ли всех, опять же по долгу службы, так предупреждал, только я, хоть цифры 13 и не боюсь, хоть и крещеный и не должен ни в какие приметы верить, знал твердо: ни в каких других трусах я не выиграю. Да и какой дурак придумал напялить на гребцов шерстяное?!

В общем, я рискнул: перед выходом на старт надел двое трусов и две майки, а потом, на воде, вдали от внимательных глаз «майора Пронина» велосипедную форму снял, остался в своих удачливых сатиновых до колен, в каких тогда футболисты играли и сам великий Григорий Иванович Федотов. С ним мы часто на его «Победе» на динамовский стадион в Москве ездили, он выделял меня из всех гребцов, мы с командой ЦДКА на одной базе в Москве жили.

Так вот, остался я в сатиновых трусах и в стираной‑перестираной хлопчатобумажной майке, а шерстяную форменку положил на дно. Это мне помогло: трусы и майка набухли и мешали воде – лодку‑то из‑за сильной волны прилично заливало – перекатываться из конца в конец. Стало быть, она на гребке не откатывалась в корму и не тормозила мою «Ласточку»… Да, когда все кончилось, и кончилось хорошо, начитанный «майор Пронин» крепко, по‑мужски пожал мне руку, даже приобнял и шепнул на ухо: «Твое счастье, что победителей не судят…»

Призидент Финляндии Юхо Паасикиви награждает Юрия Тюкалова

О, моя «Ласточка» – это совершенно отдельная история, она обросла всевозможными мифами, как днище корабля ракушками. Должен разочаровать доморощенных патриотов (я, между прочим, и сам ненормальный патриот своего города и России, но оголтелых крикунов‑националистов на дух не переношу): «Ласточку» спроворил не русский умелец, а мы ее получили в порядке репарации от побежденной Германии: четыре лодки‑одиночки были, три из гондурасского кедра, одна красного дерева. Мне предложили выбирать, я нацелился на светлую, а боцман на стрелке у Крымского моста посоветовал взять красного дерева. Я, дурак, послушался, а потом с ней нахлебался: она на полтора килограмма тяжелее других была. Сейчас она в эллинге кафедры гребли Академии имени Лесгафта находится как музейный экспонат…

Икона с зажженной лампадой

Что‑то наша иконная ниточка оборвалась, не находите?.. Так вот, после победы в Хельсинки я имел неосторожность дважды проиграть на крупных международных соревнованиях. В 1953‑м в Копенгагене врач сборной заставил меня принять сильный стимулятор, это я потом узнал, а тогда мне сказали, что это успокоительное лекарство. В полуфинале я легко выиграл у югослава, поляка, а перед финалом меня «стимульнули», приказали принять таблетки. Приказы не обсуждают – принял. Шел первым, а за сто метров до финиша остановился: ноги сковало, не мог двигаться. На следующий год то же самое произошло в Англии на знаменитейшей Хенлейнской регате: я ничего уже не принимал, но за четверть дистанции до финиша меня снова как парализовало.

И тут же меня рубанули на лету: в «Известиях» в 54‑м за подписями Сливко и Кузнецова появился целый подвал о Тюкалове и причинах его проигрышей. Столько грязи вылили, до сих пор противно. Авторы явно выполняли чей‑то социальный заказ – поставить на место строптивого, вечно всем недовольного Тюкалова… А как такая репутация сложилась? Нас, гребцов, селили на базах вместе с представителями других видов спорта. Кто у нас короли? Конечно, футболисты, им почет и уважение, лучшие комнаты, скажем, в санатории ЦДКА на Ленинских горах, где мы чаще всего жили. На втором месте у начальства – хоккеисты, потом велосипедисты, а гребцов держали в черном теле. И вот когда высокие спортивные и комсомольские руководители приезжали, меня тренеры выставляли: ты у нас первый олимпийский чемпион, ты из блокады, медаль имеешь, ты наши права и защити. Я и защищал. И дозащищался.

Все мне припомнили: и что товарищи‑футболисты, видите ли, мешают мне спать, стуча до ночи на бильярде, – а у нас первая тренировка в семь утра, еще до завтрака начиналась, пока пароходы на Москве‑реке не начинали ходить, волну поднимать, – и без творожку и молочка он никак не может, и самый страшный грех: дома, в Ленинграде, у Тюкаловых икона с зажженной лампадкой, и, чего доброго, комсомолец и олимпийский чемпион Юрий Тюкалов молится перед этой иконой… Вывод такой: всем хорошо, а Тюкалову плохо, ему нужны тепличные условия, иначе он грести не может, с гнильцой он, этот ленинградский парнишка, с Богом любезничает, а из рук болельщиков цветы принимает с усмешкой, словно одолжение им делает…

Очень я тогда переживал, хотел бросить спорт и заниматься только чеканкой по металлу, к этому времени я уже довольно долго учился в Мухинке, но думал‑думал и решил: нет, не дождетесь, чтобы Юрка Тюкалов сдался; стал еще усиленнее тренироваться и на следующий год снова все в одиночке выиграл и поехал на Европу. Ну а дальше, на мое несчастье и на счастье нашей страны, появился на воде Вячеслав Иванов и стал в одиночке единолично царить и править (москвич Иванов – трехкратный олимпийский чемпион в этом классе лодок, побеждал в Мельбурне, Риме и Токио. – А. С.). Я пересел в двойку с Сашей Беркутовым, и кое‑чего мы тоже добились. («Кое‑что» – это золотая медаль в Мельбурне и «серебро» в Риме. – А. С.). Готовился и к своей четвертой Олимпиаде, в Токио, гребли в рульной двойке с Толей Федоровым, на отборочных были вторыми, должны были по всем правилам ехать, но кто же их у нас придерживался, правил‑то, и дали олимпийцу Тюкалову московские спортивные функционеры под зад коленкой: молодым везде у нас дорога, в спорте эту заезженную пластинку постоянно проигрывали, занимались омоложением со страшной силой. Известно, заставь дурака богу молиться…

Александр Беркутов и Юрий Тюкалов, 1957 г.

Иконная ниточка к концу приближается. В 56‑м за несколько месяцев до Олимпиады в Мельбурне американские журналы «Лайф» и «Атлантик» напечатали статьи, сей час бы сказали дайджест советской прессы, о гонимом и поносимом олимпийском чемпионе Тюкалове, которого совсем недавно та же пресса прославляла. К нам на сборы в Воскресенск приехали из Москвы на черном «ЗИМе» подтянутые молодые люди в черных костюмах и белых рубашках, познакомили меня с переводами статей и сказали, что надо дать отпор вражеской пропаганде, иначе ни о каком Мельбурне нечего и мечтать. Текст моего «отпора» – я должен был выступить по радио, так сказать, по «Голосу Москвы» – у них уже был заготовлен, меня посадили в «ЗИМ», повезли в столицу, откуда я и разоблачил на весь мир происки «поджигателей войны».

В гребном клубе "Красное Знамя", 1956 г.

И чтобы закончить иконную тему… Через двадцать лет после Мельбурна архитектор Сергей Борисович Сперанский, приглашая меня сделать скульптурную карту для Музея‑монумента защитникам Ленинграда, сказал: «Мне нужно, чтобы это было центральное пятно зала, и чтобы напоминало оно оклад русской иконы». О первом условии говорилось прилюдно, о втором – с глазу на глаз. Бабушкина икона стояла у меня перед глазами, когда я делал эту карту. Правда, в центре этой иконы был Владимир Ильич, без этого Григорий Васильевич Романов монумент никогда бы не принял. Из‑за этого я и в Монреаль на Олимпийские игры со своими ученицами – я ведь долгое время тренером на общественных началах работал – не поехал. Мои девочки, Галя Ермолаева, сестры Кондрашины – Аня и Лиза, успешно выступали и на европейских первенствах, и на мировых, а из Монреаля Аня и Галя серебро привезли. А я не поехал, медаль «За оборону Ленинграда», должно быть, перевесила олимпийские: отказаться от такого святого заказа я не мог. А когда Аньку мы замуж выдавали, она в ресторане «Садко» под моими выколотками сидела…

Ласочка и «Ласточка»

Леониду Гиссену вольно было называть Тюкалова «хитроумный идальго». На воде он – гребцам виднее, – таким, наверное, и был. А вообще‑то в жизни Тюкалов скорее Кола Брюньон. Рукодельник, балагур, жизнелюб, как все творческие люди, подвержен приступам хандры, меланхолии, тоски – «хоть вешайся!», а через каких‑нибудь четыре часа (воду дали, сын Юра, богомаз, иконописец, зашел, галстуки таиландские отцу подарил, крест кованый отцовской работы забрал – в Финляндию едет, подруга жены Индира, лезгинка, забежала последние работы Тюкалова посмотреть – бюст молодого Суворова, бюсты гребцов – олимпийских чемпионов, шоколад принесла, «Золотая регата» называется, кофейку попили, кровь воспоминаниями разгорячили) уже воспрявший духом, прогнавший уныние, сияющий, словно медный пятак (медь – главный, любимый и единственный металл чеканщика Тюкалова), – славно зубы заговаривающий… Чем не роллановский Кола Брюньон! Русский Кола питерского разлива. Не подумайте, что автор тонко намекает на страсть русского Брюньона к Бахусу: всем они схожи, разве что у Кола была Ласочка, красивая садовница, а у Юрия Сергеевича – «Ласточка», а вот в винолюбии русский Кола, как ни удивительно, не замечен. Компанию поддержать может, не более того.

К тем, кто утопил свой божественный дар в зеленом вине, Тюкалов относится… как бы это половчее сказать… со сдержанным неодобрением, пониманием и болью. К тем своим собратьям по спортивному цеху, кто, уйдя на покой, не ломит, как он, по‑черному от зари до зари, а почиет на лаврах, впрочем, вполне заслуженных, и собирается в разных клубах по интересам, сопровождая или заканчивая сборища‑толковища отданием дани Бахусу, относится без осуждения, но самого его туда и калачом не заманишь. Во‑первых, ему некогда. Во‑вторых, неинтересно. Да и к себе в мастерскую их не зазывает. Правда, многие его сподвижники по великой советской гребной эскадре, наследники его славы – трехкратный олимпийский чемпион в одиночке москвич Вячеслав Иванов, ленинградцы‑питерцы – Ешинов, другие мастера – «загостились» на проспекте Гагарина, в тюкаловской мастерской… Это тоже его головная боль: заказ сделала Российская федерация академической гребли – бюсты олимпийских чемпионов для Музея гребного спорта в Крылатском. Тюкалов втравил в это дело коллег‑художников, скульпторов, они сдали работы, часть их он перевел в материал, остальные ждут своего часа, а об оплате труда заказчики и не заикаются. А ведь материалы стоят очень дорого…

Его мастерская всегда заполнена людьми, даже тогда, когда он один‑одинешенек работает сутками напролет, священнодействуя молотками, киянками, пилами, зубилами. У него целый арсенал орудий чеканщика, художника по металлу. Когда же нестерпимо ломит спина (всякий, на воде гонявшийся, знает, что такое радикулит и с чем сей противный фрукт едят), когда плывут от усталости зеленые круги перед глазами, он поднимается по лесенке‑трапу из «производственного цеха» в свою комнатенку‑лодочку, и, заваривая крепчайший кофе, взнуздывая нервы для продолжения рабочей гонки, иной раз, когда душа вдруг захочет с другом поговорить, выплеснуть на болевшее, утишить боль, заводит разговор с Василием Васильевичем Меркурьевым, великим артистом, который во времена старинные на этом диване сиживал, а то и леживал, или с Витей Набутовым, Виктором Сергеевичем – оба были необычайно даровиты, артистичны, обоих он любил, впрочем, почему любил, любит, с обоими, случается, разговаривает, с их фото графиями на стене…

Шершавы ладони старого мастера, как доски верстака в его мастерской. Шершавы ладони, сильны руки, сильны и крепки: крепость руки и точность глаза суть не физиологические качества, а профессиональные, художественные. Знаток петровского Петербурга, он свое представление об императоре, поднявшем на дыбы Россию, увековечил в бюстах Петра и его сподвижников. Тюкалов гордится тем, что их можно увидеть в Домике Петра, в самом сердце Санкт‑Петербурга, гордится и своей причастностью к работе над Мемориалом за щитников и жертв Ленинграда времен блокады.

Почему‑то я был уверен, что вздыбивший Россию император на вздыбленном коне – Медный всадник – Тюкалову ближе всех из памятников нашего града, и удивился, когда услышал, что как профессионал он предпочитает памятник Николаю Первому перед Мариинским дворцом – совершеннейшее, на вкус Тюкалова, создание Клодта. Из эпохи, более близкой к нам, выделяет аникушинского Пушкина на площади перед Русским музеем.

Чем‑то они удивительно похожи, Михаил Константинович Аникушин и его младший друг Юрий Сергеевич Тюкалов. Какой‑то старомодной учтивостью, не мешающей им резать правду‑матку, когда задеваются их убеждения, когда попирается историческая память, унижается прошлое. А внешне трудно найти более полярных людей: верткий, сухопарый, маленький Аникушин, и после семидесяти пяти упражняющийся на кольцах, висящих в его мастерской, и раздавшийся в плечах, погрузневший, действительно чем‑то напоминающий теперь русского медведя герой Хельсинки. С одной стороны, работа у верстака, как ни усердствуй зубилом или деревянным молотком‑киянкой, гребных милей не заменяет. С другой, всем изыскам застолья он предпочитает сало и хлеб‑черняшку, и знаете, смеется, самое‑то ужасное, что в коня корм…

Но если случится тряхнуть стариной, будьте уверены: не подведет гребец Тюкалов, уникальный гребец, во всех классах лодок гонявшийся – от одиночки до восьмерки.

Последний раз в спортивной академической лодке – восьмерке (в обыкновенной лодочке он имеет обыкновение сидеть на Неве в районе Ивановских порогов и ловить на удочку окуня каждое лето) – Тюкалов греб в 1994‑м на знаменитой Хенлейнской регате – выручал своих коллег, москвичей из «Крыльев Советов», приехавших в Англию всемером. Один академик, дважды причем академик – и как гребец, и как действительный член Российской академии наук, не смог прилететь на Британские острова: в эти дни его принимали в Академию наук. И тогда старый боевой товарищ, профессор‑психолог Леонид Давыдович Гиссен буквально взмолился: «Юра, выручай, ты же все можешь». Благовоспитанные англичане, джентльмены‑спортсмены до кончиков ногтей, и виду не подали, что их шокирует седоголовый располневший дяденька в трусах до колен, тех самых, семейных, везучих, босой, севший в «линкор», сразу «поймавший воду» и встроившийся в ритм годами, десятилетиями спевавшейся восьмерки «Крылышек», словно он незримо ходил с ней сам‑девятый…

А вы говорите, годы бегут, как вода в Неве или там в Темзе… Да и что за годы: на Хенлейнской ему было шестьдесят четыре, сейчас шестьдесят шестой идет, он любит и любим – свою жену, свое искусство, любит небезответно и ждет не дождется наступления нового дня. Нового рабочего дня – других у него не бывает.

– Юра, если бы ты выиграл в какой‑нибудь суперлотерее миллион… пять миллионов долларов, ты бы не пошел назавтра с утра в свою проклятую мастерскую? – спросила его недавно жена, ревнующая Юрия Сергеевича к его металлу, его чеканке.

– Да что ты, побежал бы как миленький. Это же счастье, что у меня есть такая работа, – рассмеялся Тюкалов.

«Не бывает мрачных времен, бывают только мрачные люди. И я, слава тебе Господи, не из их числа».

Это кто говорит? Кола Брюньон или Юрий Тюкалов?..

1996